Раннее утро задыхалось в прохладном тумане, стелющемся по полю. Солнце еще не успело пробиться сквозь пелену облаков, отчего мир казался приглушенным, будто затянутым вуалью печали. В сердце деревни, усадьбы барина Иллариона, царила необычная тишина, прерываемая лишь редким карканьем вороны. Для крепостного Петра это утро было сродни удару набата. Его вызвали “на двор” к барину, а о поводе догадываться не приходилось – вчера он не уследил за барским конем, и того нашли в соседней деревне, объевшегося овса. Оплошность казалась мелкой, но в барской усадьбе любая провинность могла обернуться бедой.
Петр шел по двору, каждый шаг отдавался глухим стуком в груди. Воздух казался тяжелым, насыщенным предчувствием. Он был молод, немногим старше двадцати, с лицом, еще не испещренным морщинами тяжкого труда, но глаза его уже знали страх. Страх, который передавался из поколения в поколение, страх перед барином, перед властью, у которой нет границ. Петр помнил рассказы деда о том, как несправедливо наказывали, как ломали судьбы. И теперь он сам стоял на пороге этой жестокой реальности.
Дверь кабинета барина была приоткрыта, оттуда доносились голоса. Барин Илларион, грузный мужчина с тяжелым взглядом, сидел за столом, его лицо было мрачнее грозовой тучи. Рядом стоял его приказчик, высокий, жилистый мужик с подлыми глазами, всем своим видом выражавший готовность угодить хозяину. Петр вошел, низко поклонился, не смея поднять глаз. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, стать невидимым.
«Ну что, Петруша?» – голос барина был низким и гулким, как звук большого колокола. «Забыл, кто твой хозяин? Забыл, кто тебя кормит?» Петр молчал, чувствуя, как краснеет лицо. Слова застряли в горле. «Не уследил? Значит, розги тебе напомнят».
Внутри Петра что-то оборвалось. Розги. Это слово звучало приговором. Не столько боль телесная пугала его, сколько унижение, позор, который потом не смыть. Он представил, как будут смотреть на него люди в деревне, как будут шептаться бабы, как дети будут указывать пальцами. Крепостная доля – она ведь не только в труде, но и в полной зависимости, в отсутствии права на ошибку, в страхе перед наказанием, которое может настичь в любой момент.
Его вывели на задний двор, где уже ждал старик-конюх, всегда молчаливый и угрюмый, и еще пара дюжих дворовых. На земле лежали свежие розги, еще пахнущие лесом. Петр слышал, как шелестят листья на деревьях, как щебечут птицы, совсем не зная о горе, что разворачивалось у них на глазах. Он почувствовал комок в горле, слезы сдавили глаза, но он не позволил им вырваться наружу. Мужчина не плачет. Так учили его с детства.
Когда его наклонили, а потом стали бить, боль была резкой, обжигающей, но куда сильнее была боль внутренняя – боль от несправедливости, от безысходности, от понимания собственного бессилия. Каждый удар обжигал, казалось, не только кожу, но и самую душу. Петр стиснул зубы, пытаясь дышать ровно, чтобы не выдать ни стона, ни крика. Он кусал губы, чтобы не сорваться, чтобы не показать им свою слабость. Он думал о своей матери, о младшей сестре, о невесте, которая ждала его. Он представлял их лица, и это давало ему силы, силы вытерпеть, силы перенести этот позор.
Он чувствовал, как кожа его горит, как кровь приливает к избитым местам. Казалось, что каждая клетка его тела кричит от боли, но снаружи он оставался недвижим, словно камень. Он слышал глухие удары розог, от которых, казалось, содрогался воздух. Время тянулось бесконечно, каждая секунда казалась вечностью. В какой-то момент он перестал чувствовать отдельные удары, все слилось в одно сплошное мучительное ощущение. Он закрыл глаза, погрузившись в какой-то полусон, где смешивались запахи земли, крови и полыни.
Когда все наконец стихло, Петр с трудом поднялся. Ноги его дрожали, тело ныло, но он гордо выпрямился. Он посмотрел на барина, который стоял чуть в стороне, наблюдая за происходящим. В этот момент Петр увидел не жестокого хозяина, а, скорее, человека, который сам был пленником своей власти, своих амбиций, своих представлений о порядке. Он увидел в его глазах оттенок усталости, а может быть, даже какой-то тенью сожаления, хотя это было лишь мимолетное мгновение, почти незаметное для стороннего наблюдателя. Или это было лишь его, Петра, желание увидеть хоть что-то человеческое в этом акте жестокости?
Петр побрел обратно в свою избу, каждый шаг давался с трудом. Он чувствовал, как медленно, но верно заживают раны, но рана в душе была глубокой. Она останется с ним навсегда, напоминая о дне, когда он был унижен, но не сломлен. Он понимал, что жизнь крепостного – это непрестанное испытание, но он также знал, что внутри него есть сила, которая позволит ему выдержать. Сила духа, которая помогает человеку выстоять перед лицом любой беды. Он был лишь крепостным, но он был человеком, идущим по этой земле, и его достоинство, пусть и израненное, оставалось при нем. А над полями уже поднялось солнце, разгоняя туман и обещая новый день, который, возможно, принесет меньше горечи.
